Мемуары ветерана ВОВ: «Большинство наших солдат насиловало и убивало тысячи немецких женщин и девочек» (ВИДЕО)

«Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, побросали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и боя в немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек».

«Мало, кто знает, мало кто хочет знать такую ​​правду».

[youtube url="http://www.youtube.com/watch?v=6DuWH2p-uuw"]

К Леониду Рабичеву о подобном писал Лев Копелев в книге воспоминаний «Хранит вечно». Для майора Копелева протест против грабежей и жестокости вышедших из повиновения солдат обернулся арестом и 10 годами ГУЛАГа, обвинение: пропаганда буржуазного гуманизма и сочувствие к противнику. Об этом пишет в рецензии на мемуары ветерана Великой Отечественной войны Михаила Рабичева блоггер Алекс Раппопорт.

Книга воспоминаний Леонида РабичеваВойна все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31-й армии. 1941-1945» (М.: ЗАО «Центрполиграф», 2009.) действительно не похожа на большинство публикаций о Великой Отечественной войне. В принятом в СССР наименовании той войны, в самом подборе эпитетов уже содержалась идеологическая подсказка, как следует ее освещать, – великий подвиг и одновременно великая трагедия советского народа. Все, что не укладывалось в данную схему, вспоминать не следовало.

С таких позиций писали о войне генералы, историки и легион беллетристов, «разрабатывавших» военную тему. Детали, факты, эпизоды, снижающие патетику, расценивались как политическая ошибка и не проходили цензуру. Лишь содержащая окопную правду проза В. Астафьева, В. Быкова, Г. Бакланова, К. Воробьева, В. Некрасова, еще несколько писателей предлагала не схожий с официальным, более правдивый взгляд. Воспоминания частных лиц о войне в условиях государственного книгоиздания фактически не имели шансов увидеть свет.

В декабре 41-го года, восемнадцатилетним, Леонид Рабичев был мобилизован. В училище связи получил военную специальность и звание лейтенанта и с ноября 42-го года воевал в составе 31-й армии Центрального, а затем 1-го Украинского фронтов. Участвовал в освобождении Белоруссии, Восточной Пруссии, Силезии и Чехословакии, служил в Венгрии, демобилизовался в июне 1946-го. И хотя он – фронтовик, имеющий боевые заслуги, его военные воспоминания хочется именовать мемуарами частного человека.

Книга "Война все спишет" не содержит исторических клише, не сообразуется с пропагандистским каноном, не выражает ничьих корпоративных интересов и рассказывает вещи, которые смущают и потрясают. Без обиняков пишет Л. Рабичев о непарадной стороне войны.

Художник и писатель Михаил Рабичев родился в Москве в 1923 году. Стихи начали писать в пятнадцать лет. В 1940 году получил атестат об окончании десятого класса и поступил в Московский юридический институт. Литературной студией там руководил Осип Максимович Брик. Осип Максимович приглашает его на литературные читки в свою квартиру в Спасопесковском переулке, знакомится с Лилей Юрьевной, Катаняном, Семеном Кирсановым, Борисом Слуцким. Помимо учившегося на четвертом курсе Бориса Слуцкого, занятия студии посещает будущий писатель Дудинцев.

В ноябре 1942 года после окончания военного училища лейтенантом, командиром взвода участвует в освобождении Сычевки, Вязьмы, Ржева, Ярцева, Смоленска, Борисова, Орши, Минска, Лиды, Гродно, в боях у Восточной Пруссии, затем в составе 1-го в Силезии и Чехословакии Награжден тремя боевыми орденами и медалями.

После войны, в 1946-1947 годах, являлся членом литературного объединения Московского университета, руководимого замечательным поэтом Михаилом Зенкевичем, выступал со своими стихами на литературном вечере в Союзе писателей под председательством Твардовского, в коммунистической аудитории МГУ на вечере под председательством Антокольского.

В 1951 году окончил художественное отделение Московского полиграфического института. Работал художником в области прикладной, книжной графики и прикладного искусства в мастерской промграфики КГИ МОХФ РСФСР, в издательствах "Росгизместпром", "Художественная литература", "Искусство", "Медицина", "Наука", "Присцельс", "Авваллон" и многих вторых.

С 1959 года посещал студию повышения квалификации при горкоме графиков Москвы, руководил которой художник, кандидат наук Элий Михайлович Белютин. С 1960 г. член Союза художников СССР. График, художник, дизайнер. Персональные выставки: 1958, 1964, 1977, 1989, 1991, 1994, 1999, 2000, 2002, 2003, 2004, 2005, 2006, 2007, 2008, 2009 Участвовал в московских, всероссийских, а также в международных выставках в Берлине, Париже, Монреале, Кембридже, Варшаве, Испании. Живописные и графические работы хранятся в музеях и частных коллекциях России и многих стран мира.

С 1993 года член Союза писателей Москвы, поэт, эссеист, прозаик. Автор шестнадцати книг стихов, шести прозаических публикаций. Несколько поэтических и прозаических публикаций переведены на иностранные языки.

Опубликовано шестнадцать книг стихов и прозы.

Отрывки из книгиВойна все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941-1945

«Шли ожесточенные бои на подступах к Ландсбергу и Бартенштайну…. заходит ко мне мой друг, радист, младший лейтенант Саша Котлов и говорит:

– Найди себя на два часа замену. На фольварке, всего минут двадцать хода, собралось около ста немок. Моя команда только что вернулась оттуда. Они испуганы, но если попросишь – дают, только бы живыми оставили. Там и совсем молодые есть. А ты, дурак, сам себя обрек на воздержание. Я же знаю, что у тебя полгода уже не было подруги, мужик ты, в конце концов, или нет? Возьми ординарца и кого-нибудь из твоих солдат и иди! И я сдался.

Мы шли по рулю, и сердце у меня билось, и ничего уж я не понимал. Зашли в дом. Многие комнаты, но женщины сгрудились в одной огромной гостиной. На диванах, на креслах и на ковре на полу сидят, прижавшись друг к другу, закутанные в платки. А нас было шестеро, и Осипов, боец ​​из моего взвода, пытается:

– Какую тебя?

Смотрю, из одежды торчат одни носы, из-под платков глаза, а одна, сидящая на полу, платком глаза закрыла. А мне стыдно вдвойне. Состыдно за то, что делать собираюсь, и перед своими солдатами стыдно: то ли кролик, скажут, то ли импотент. И я как в омут бросился, и показываю Осипову на то, что лицо платком закрыло.

– Ты что, лейтенант, совсем с ума, б… сошел, может, она старуха?

Но я не меняю своего решения, и Осипов подходит к моей избраннице. Она встает и направляется ко мне и говорит:

– Герр лейтенант – айн! Никт цвай! Айн! – И берет меня за руку, и ведет в пустую соседнюю комнату, и говорит тоскливо и требовательно: – Айн, айн.

А в дверях стоит мой новый ординарец Урмин и говорит:

– Давай быстрее, лейтенант, я после тебя.

И она каким-то образом понимает, что он говорит, и делает резкий шаг вперед, прижимается ко мне, и взволнованно:

– Нихт цвай, – и скидывает с головы платок.

Боже мой, Господи! Юная, как облако света, чистая, благородная, и такой жест – «Благовещение» Лоренцетти, Мадонна!

– Закрой дверь и выйди, – приказываю я Урмину.

Он выходит, и лицо ее преображается, она улыбается и быстро сбрасывает с себя пальто, костюм, под костюмом несколько пар невероятных каких-то бус и золотых цепочек, а на руках золотые браслеты. Сбрасывает в одну кучу еще шесть одежд, и вот она уже раздета, и зовет меня, и вся охвачена страстью. Ее неожиданное потрясение передается мне. Я бросаю в сторону портупею, наган, пояс, гимнастерку – все, все! И вот уже мы оба задыхаемся. А я оглушен.

Откуда мне счастье такое привалило, чистая, нежная, безумная, дорогая! Самая дорогая на свете! Я это произношу вслух. Очевидно, она меня понимает. Какие-то необыкновенно ласковые слова. Я в ней, это бесконечно, мы уже одни на всем свете, медленно нарастающие волны блаженства. Она целует мои руки, плечи, перехватывает дыхание. Боже! Какие у нее руки, какая грудь, какой живот!

Что это? Мы лежим, прижавшись друг к другу. Она смеется, я целую ее всю, от ноготков до ноготков.

Нет, она не девочка, вероятно, на фронте погиб ее жених, друг, и все, что предназначало ему и берегло три долгих года войны, обрушивается на меня.

Урмин открывает дверь:

– Ты сошел с ума, лейтенант! Почему ты голый? Темнеет, оставаться опасно, одевайся!

Но я не могу оторваться от нее. Завтра напишу Степанцову рапорт, я не имею права не жениться на ней, такое не повторяется.

Я одеваюсь, а она все еще не может прийти в себя, смотрит призывно и чего-то не понимает.

Я резко захлопываю дверь.

– Лейтенант, – тоскливо говорит Урмин, – ну что тебя эта немка, разреши, я через пять минут кончу.

– Родной мой, я не могу, я дал ей слово, завтра я напишу Степанцову рапорт и женюсь на ней!

– И прямо в Смерше?

– Да куда угодно, три дня, день, а потом хоть под расстрел. Она моя. Я жизнь за нее отдам.

Урмин молчит, смотрит на меня, как на дурака.

– Ты, б…, мудак, ты не от мира сего.

В темноте возвращаемся.

В шесть утра я просыпаюсь, никому ничего не говорю. Найду ее и приведу. Нахожу дом. Дверь настежь. Никого нет.

Все ушли неизвестно куда….»

“Да, это было пять месяцев назад, когда наши войска в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком – старики, дамы, дети, большие патриархальные семьи медлительно, по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, побросали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге. в немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающиеся кровью и теряющие сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто дирижирует, нет, скорее регулирует. Это чтоб все их солдаты без исключения поучаствовали.

Нет, не круговая порука и совсем не месть проклятым оккупантам этот смертный групповой секс…”

«Размечтался, и вдруг в распахнутые ворота входят две шестнадцатилетние девочки-немки. В глазах никакого страха, но жуткое беспокойство.

Увидели меня, подбежали и, перебивая друг друга, на немецком языке пытаются мне объяснить что-то. Хотя языка я не знаю, но я слышал слова «мутер», «фатер», «брудер».

Мне становится понятно, что в обстановке панического бегства они где-то утратили свою семью.

Мне ужасно жалко их, я понимаю, что им надо из нашего штабного двора бежать куда глаза глядят и быстрее, и я говорю им:

– Муттер, фатер, брудер – нихт! – и показываю пальцем на вторые дальние ворота – туда, мол. И подталкиваю их.

Здесь они понимают меня, стремительно уходят, исчезают из поля зрения, и я с облегчением вздыхаю – хоть двух девочек спас, и направляюсь на второй этаж к своим телефонам, уважительно следю за передвижением частей, но не проходит и двадцати минут, как до меня со двора доносятся какие-то крики, крики, смех, мат.

Кидаюсь к окну.

На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех же двух девочек, а напротив – вся штабармейская обслуга – шофера, ординарцы, писцы, посыльные.

– Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… – командует майор А. – Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!

А. командует, а по лестнице бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две "спасенные" мной девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты – они уже не пытаются вырываться из рук четырех сержантов, а пятый срывает и рвет на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки.

Выбежали из дома мои телефонистки – смех и мат.

А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца.

Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.

Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.

Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, грудь, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки. .

Мне ужасно, отвратительно.

Внезапно к горлу подкатывает тошнота, и меня выворачивает навзничь.

Майор А. – боже, какой подлец!

Я не могу работать, выбегаю из дома, не разбирая дороги, иду куда-то, возвращаюсь, я не могу, я должен заглянуть в свинарник.

Передо мной налитые кровью свиные глаза, а среди соломы, свиного помета два черепа, челюсть, несколько позвонков и костей и два золотых крестика – две «спасенные» мной девочки…»

«Принесут ли мои воспоминания кому-то вред или пользу? Что это за двусмысленная вещь – мемуары! Искренно – да, а как насчет нравственности, а как насчет престижа государства, новейшая история которого войдет в конфликт с моими текстами? Что я делаю, какую опасную игру затеял?

Озарение приходит неожиданно.

Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения. Вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием 30-х годов, как с ГУЛАГом, как с безвинной гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году в Польше, нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрело как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и, по существу, совершали преступления против человечества.

Полковник-регулировщик? Достаточно ли было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем «Виллисе» и командующий 3-м Белорусским фронтом маршал Черняховский. Видел, видел ли он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками между ногами? Достаточно ли было одной команды?

Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на полковнике-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что война все спишет?